Что ж, хозяин встретил действительно неласково — начал палить из обреза. Вызвали на подмогу милицию, постреляли, а когда у кулака (да был ли он им? Дырявая крыша над покосившейся избой, в стойлах две овцы и десяток кур на дворе) кончились патроны, спокойно вошли. Злодей сидел на ступеньках крыльца, подперев голову здоровенными кулачищами, и спокойно протянул руки, когда Анисимов вынул наручники. За спиной кулака выстроились в ряд жена и двое сопливых детей, из дома доносился вой и плач; потом участковый вывел двух старух, то были сватьи — матери арестованного и его жены. Всех посадили на телеги и повезли в район под конвоем. И все это было не так уж и страшно (и не такое видывал Сергей!), но Емышев вдруг оглянулся, посмотрел равнодушно на воющего у будки пса, вернулся и застрелил его, дважды пальнув в упор. Поймав недоуменный взгляд Сергея, хмыкнул: «А зачем он? Все равно сдох бы…» Унылая история, и конец ее был еще более унылым: кулака через месяц расстреляли, а старух, детей и жену отправили на Соловки. Вспомнив все это, Сергей побрел по вдруг обозначившейся дорожке к пролому…
Печально здесь было — покосившиеся кресты, надгробия из ракушечника, осевшие холмики, которые совсем уже скоро должны были исчезнуть без следа; Сергей подумал, что жизнь и смерть человеческая испокон веку непознанная загадка, странная бессмыслица, которую наделяют смыслом и целью, потому что иначе человеку просто незачем жить… Ну вот, к примеру, он, Сергей Боде, зачем явился в этот мир, что делает в нем, и кому это нужно, и утешит ли в этом горьком раздумье проникновенная речь Сцепуры, утверждавшего, что ГПУ, конечно, не производит сеялок и паровозов, но надежно обеспечивает это производство от происков мирового империализма и, значит, стоит во главе угла. А ведь тупой это угол, ох тупой, нет в нем сущности, как нет ее во всяком насилии, пусть даже и остро необходимом кому-то и оттого вроде бы и праведном… Это странное слово из лексикона священнослужителей заставило Сергея улыбнуться. Черт-те что лезет в голову, устал смертельно, Таня без конца и края демонстрирует высокие духовные качества, трудно стало жить. И вдруг простая-простая мысль хлестнула, будто тонкий извозчичий кнут, грубо и больно: а почему демонстрирует? Зачем? Она просто живет этим, у нее в этом смысл, цель — остаться человеком, не сдаться, не оправдать себя всеобщей целеустремленностью, которая, как Мессинский водоворот, затягивает в свою круговерть и правых и виноватых, а потом безжалостно процеживает и разделяет: одних — в новую счастливую жизнь, других — куда того кулацкого пса…
И вот попробуй уклонись… Опасные, дурные мысли. Если бы был верующим — в старое время надо было бы прийти к священнику покаяться и получить отпущение грехов. Но нет веры и священника нет, а к Сцепуре с этим не пойдешь, с товарищами по работе, как того требует секретарь ячейки Рукин, не поделишься, увы…
Незаметно он оказался в глухом углу кладбища, у высокой кирпичной стены, здесь была всего одна могила с надгробием из огромного валуна, поперек которого кто-то проскоблил корявыми печатными буквами: «Приходи сюды скорей, истомился твой Евсей». И вдруг мелькнула среди листвы знакомая шляпа-канотье, и силуэт неугомонного старца возник на повороте дорожки, словно призрак из рассказа Вашингтона Ирвинга. Это не могло быть случайностью, совпадением, — старик посмотрел на Сергея усмешливо и даже как-то вызывающе и неторопливо шагнул в кусты. И здесь Сергея подвели разгулявшиеся нервы. Вместо того чтобы добежать по тропинке до того места, где только что стоял неуловимый фигурант, и уже отсюда вести дальнейший поиск, Сергей как мальчишка рванул напрямик и сразу же зацепился полой макинтоша за ржавую ограду. Все было как в кошмарном сне — не сдвинуться, не шевельнуться даже, и, понимая, что старик сейчас исчезнет навсегда (тут обожгла слишком поздно пришедшая мысль о том, что старик на кладбище не на прогулку пришел и не родственников навестить), Сергей напряг последние силы, послышался треск, будто провели пальцем по зубьям расчески, и половина макинтоша осталась на ограде. Горестно разведя руками и охнув, Сергей шагнул в сторону — ему сейчас было решительно все равно, куда шагать, и угодил левой ногой в яму, неизвестно откуда взявшуюся, удержать равновесие здесь не смог бы и цирковой артист, и он со всего маху плюхнулся наземь. Это был конец…
И вдруг послышалось деликатное покашливание, кто-то старался обратить на себя внимание. Оглянулся и увидел старика, тот стоял с рваной полой макинтоша в руках и улыбался. «Огорчились? — улыбнулся еще шире. — Не стоит, чепуха, я осмотрел шов, он в порядке, подвели гнилые нитки, сейчас так ужасно шьют… Я вам скажу: покупайте изделия швейных фабрик Германии и вы получите вещи, которым нет износа! Смотрите! — Он зацепил край своего плаща за зубец ограды, рванулся изо всех сил, но даже не сдвинулся с места. — Понимаете теперь? Даже если бы я хотел убежать — у меня ничего бы не вышло!» Сергей принял обрывок макинтоша, кивнул, пытаясь что-то сказать, но не нашел подходящих слов. Сразу привычно вырвалось: «Прошу предъявить документы». Странные эти слова, возникшие вроде бы совсем не к месту и не ко времени, старичка вовсе не удивили, он словно был готов к ним. «Конечно, конечно, — он начал торопливо кивать, словно китайский болванчик. — Вы из местного ГПУ, хороните товарищей, а я тут мелькаю, и это, безусловно, подозрительно». — Словно фокусник, он махнул рукой, и перед глазами Сергея возник обыкновенный советский паспорт. Наверное, выражение лица у Боде в этот момент было несколько разочарованным, потому что старик вдруг улыбнулся невозможно широко и развел руками: «Я понимаю, иностранный паспорт вас устроил бы гораздо больше, но… — И он снова развел руками. — Я живу здесь недалеко, на Лиственной, 22, собственный домик, словно бонбоньерка, и палисадник из китайских роз — как в песенке, слыхали, может быть? «С палубы английской канонерки к нам туда зашел один матрос…» — пропел он приятным тенором. — Прошу на чашку чая или кофе, что вы предпочитаете?» — Он вполне очевидно издевался, а может быть, мозг Сергея, изрядно возбужденный всеми этими дурацкими событиями, так воспринимал — бог весть, в конце концов дело прежде всего, и значит — вопрос: «Вы владеете японской борьбой, где научились?» Старик обнажил два ряда великолепно сохранившихся зубов, впрочем, желтоватых, сейчас его улыбка напоминала рекламную афишу: «Помните, Достоевский сказал, что мы, русские, принесем миру новую религию и спасение? Так вот: чтобы выдумать новую, нужно хорошо усвоить старые, в том числе и японскую. Каратэ-шу — физический эквивалент высокого религиозного духа японцев, как просто, не правда ли? Так как же насчет чаю?» Он улыбался, а Сергей лихорадочно соображал — идти или нет? Пить чай? Бросил оставшуюся часть макинтоша, вернул паспорт (там слово в слово все соответствовало: фотография, штампы, подпись начальника 28-го отделения милиции Ленинграда — Канал Грибоедова, 101; зачем же идти, куда он денется) и отрицательно покачал головой: «В другой раз». — «Если он будет, — приподнял шляпу Певский. — Я желаю, дорогой товарищ, чтобы вас похоронили на этом или другом каком-нибудь кладбище как можно позже», — с этими странными словами исчез в глубине дорожки, а Сергей остался один на один со своими сомнениями: может быть, все-таки следовало пойти?
Только за оградой кладбища он вспомнил: тогда, на пляже, у старика были молодые руки, с кулаками бойца. Как же так! Сергею показалось, что он сходит с ума. Как наяву увидел он оторванную полу макинтоша, и пальцы Певского, и запястья, и тыльную сторону ладоней с набухшими склеротическими венами и дряблой кожей. Наваждение…
Эх, Малин-Малин, дребедень ты, а не чекист… Да и сам хорош — дальше некуда… У автобусной остановки он поймал пролетку и велел ехать на Лиственную. Странное дело, дом 20 был на месте — одноэтажный, из потемневшего от времени кирпича, с палисадом, в котором алым цветом разливались кусты роз, нумера же 22 не было и в помине… Не веря глазам своим, Сергей выпрыгнул из пролетки и решительно шагнул на то место, где несомненно должен был находиться дом; наверное, в этот момент у него было достаточно странное выражение лица — словно он ощупью пробирался сквозь туман и каждую минуту ожидал увидеть в этом тумане нечто ошеломляющее. На крыльце дома 20 появилась старушка в черном, приложила ладонь ко лбу козырьком и сочувственно крикнула: «Вы, господин хороший, чего ищете?» — «Номер 22», — очнулся Сергей. «Да что вы… — удивилась старушка и, видимо обрадовавшись внезапному развлечению, задом сползла с крыльца и заковыляла к забору. — Наш особняк последний. При городском голове Туруладзе хотели было продолжить улицу, да революция долбанула, а советвласть дальше строить не пожелала. На стадион бросили средства».
Это был удар, и хотя вполне ожидаемый (в пролетке Сергей несколько успокоился и пришел к выводу, что его обвели вокруг пальца, как мальчишку), но все равно очень тяжелый. Что теперь скажет Сцепура? Продекламирует, наверное: «Ведь от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней. — Потом прищурится: — Мы, чекисты, тоже люди военные, и, стало быть, слова песни относятся к нам в полной мере. А вы, Боде, подрываете…» И ведь не возразишь.
